Бесконечная беспечная тоска.

Пушкин для русской литературы, как Будда для буддистов, правый носок для левого, горячие тосты для nutellки на завтрак, кроссовки и обувь на плоском ходу для сезона весна/лето 15, солнце на смену тучам, белое полусладкое для крабов, Jay Z для Beyonce, розовый бриллиант для безымянного пальца левой руки, и продолжать я могу бесконечно.

Все это к тому, что Пушкин, как часть религии могучего и великого русского языка, у нас с первых молочных зубов и до «голубка дряхлая моя», всегда вписывается в жизнь также актуально, как и petite black dress в гардероб барышни северной, и не только, модной столицы. И пусть теперь школьники читают «у лукоморья дуб зеленый», перелистывая электронные страницы на экранах планшетов, а Онегин давно уже вышел из понятий денди, и перешел на сторону hipster стайл, мода на великих умов, способных обернуть мысль столь величественную в слова, навряд ли умрет трагической смертью в грядущих перерождениях, и в этом смысле дом Chanel по прежнему держит пальму лидерства в своей утонченности и чувстве стиля вне времени.

Но если уйти от вздохов по кучерявой голове, чьи дела уже давно минувших дней и по сей день не дают технологическим «вандалам» 21 века сокрушить нравственный нерукотворный, и хотя бы на минуту допустить мысль, что машина времени существуют, а временные рамки относительны стоит лишь отодвинуть эти рамки в сторону, и путешествие (или перерождение, как вам больше нравится) душ в действительности возможно, то знаете, среди своих знакомых вы возможно бы узнали его.

Его скорее всего все звали бы Алекс Пуш, или Push-Keen, он носил бы клетчатые рубашки,и красную шапку. У него бы была любовь к бабочкам и ботинкам в стиле Prada. А вот его бакенбарды бы остались на месте, возможно они бы переросли во что-то новое, типо затейливой бороды, а может так и остались бы двумя кустами обрамляющими это одухотворенное талантом лицо с двух сторон, словно картину рама. Он рисовал бы на краях молескина во время лекций, и на раз складывал речитативы. Он тусовался бы в кругах модной молодежи, читал бы свои тронутые душевными переживаниями труды на закрытых квартирниках. А устав от спешки и суеты, коротал дни на вилле за городом.

У него был бы свой стиль, и свой конек, и дам несчитанное количество, и много всего у него бы было, но был бы он Пушкиным? Вот в чем вопрос. В век, когда «друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня» столь реален, что вспыхиваешь так быстро, как падающая звезда, и так же быстро угасаешь, не рассказав свою историю до конца.